После продолжительного перерыва я вновь возобновляю прерванные воспоминания. Раньше я часто недоумевал, почему некоторые авторы на сравнительно небольшое произведение тратили несоразмерно большое время написания. Углубляясь в практическое дело, я понял необходимость малых и больших перерывов: нужно перечитать написанное, исправить орфографию и синтаксис, а ошибок обнаруживается множество; иногда бракуя отдельные абзацы, просто переделывая и переписывая их. Периодически нужен просто отдых для осмысления уже написанного и предварительного устного построения плана предстоящего. А иногда перерыв возникает в связи с необходимостью заняться другими делами, или просто отдохнуть, остыть, а потом, дождавшись нового прилива желания, возобновить начатое.
Мне кажется, нет нужды выписывать детали окончательного завершения Сталинградской битвы. Все блестяще воспроизведено в повестях, романах, поэмах, в кинофильмах и в драматургии.
К сожалению для нашего полка после капитуляции и пленения остатков окруженных дивизий противника мы попали далеко не в первую очередь на погрузку в эшелоны и передислокацию к месту переформировки, пополнения и перевооружения. Двигаться своим ходом полк был не в состоянии, до шестидесяти процентов техники нуждалось в капитальном ремонте. Время тянулось изнурительно долго: мы ежедневно слушали информацию о наступлени войск других фронтов, мучительно завидовали им и томились в ожидании выделения нам подвижного состава для эвакуации из степей Сталинграда, окрасившихся по весеннему разнотравьем.
В Москву мы добрались только в начале апреля. Эшелоны с дивизионами полка подавались на станционные пути завода «Компрессор», в цеха которого мы заталкивали свою потрепанную боевую технику, не без горечи расставаясь с ней, как с надежным фронтовым другом.
Москва встретила нас преображенной. Более года полк находился в боях на Брянском, а затем Сталинградском и Донском фронтах. За это время столица приобрела почти довоенный вид. Небо над городом было чистым - вражеские бомбардировщики перестали по ночам тревожить восстановившийся деловой порядок; возвратились из эвакуации многие ведомства и министерства. Исчезли мешки с песком у витрин магазинов, противотанковые надолбы и камуфляжная раскраска фасадов зданий. Нас встретила весенняя, апрельская, словно умытая после тяжелой изнурительной работы, готовящаяся к первомайским торжествам, дорогая наша Москва.
Впереди нас ждали события почти сказочные, составлявшие мечты всех солдат. После сдачи техники в ремонт старшины и младшие командиры построили немногочисленные остатки личного состава батарей и отправились на Красную Пресню в бани номер два, которые я охотно посещал еще в мирное время, будучи студентом, и которые были на фронте пределом моих мечтаний. К сожалению время мытья было ограниченно, по жесткому графику. Но все равно это подзабытое состояние почти невесомости светилось на лицах фронтовиков после долгожданного мытья и облачения в чистые, хотя и не новые, белье, гимнастерки и шаровары.
Полк разместили временно для пополнения, получения новой техники и освоения ее в Люберецком районе области, в трех-четырех километрах от поселка Дзержинского, население которого было полностью занято работой на оборонном заводе, жившего почти в режиме мирного времени. Завод был селитебно-образующим, жилье и многоэтажное, и частное было в идеальном состоянии; были магазины, ларьки, пункты бытовых услуг и очень хороший, уютный клуб, где почти ежедневно в просторном фойе играл заводской оркестр для заводской молодежи, любившей потанцевать, а в зрительном зале демонстрировались кинофильмы для любителей кино.
Я подробно описываю все эти детали заводского поселка и быта его населения - все эти прелести после жестокой битвы за Сталинград были своего рода наградой за стойкость в боях, за невероятные лишения, выпавшие на долю каждого героя-сталинградца, наградой оставшимся в живых, оставивших на поле боя многих и многих ратных друзей, однополчан. Не занятые в нарядах офицеры, младшие командиры и те немногие солдаты, вернувшиеся из этого ада, получающие увольнительную, стали непременными участниками танцевальных вечеров, кинозрителями. Некоторые довольно быстро приобрели подружек, друзей и кроме клубных мероприятий любили прогулки по аллеям сквера у клуба.
Еще одним подарком одарил нас штаб ракетных войск второго дома Наркомата обороны: для нашего полка был поставлен в театре оперетты музыкальный спектакль Кальмана «Марица». По сведениям осведомленных такие щедроты оказывались гвардейским частям, прибывающим в Москву на переформировку, имеющим особые заслуги. Не знаю достоверность этих разговоров. Мне кажется, все участники этой уникальной битвы по ее беспримерному, патриотическому накалу, по ее талантливому замыслу, осуществлению, по ее неисчислимым потерям воюющих сторон, по ее значимости стратегической, политической и исторической, достойны самых высоких наград и подарков.
Московский театр оперетты давал спектакли в концертном зале сада Эрмитаж. Главными исполнителями в ту пору еще с довоенных лет были очень популярные и широко известные Лебедева и Качалов. Но в те дни пребывания нашего полка в Москве вместо Лебедевой пела и играла Стефания Петрова, нашедшая приют в Советском Союзе, спасаясь от нацистской оккупации Чехословакии.
После тщательной подготовки, - бритья, надраивания сапог и пуговиц, пришивки чистых подворотничков, мы доехали до Москвы в вагоне электрички, построились на Комсомольской площади и с песней «В атаку стальными рядами...», которую полюбили еще в дни битвы за Москву, прошагали до Эрмитажа, вызывая у горожан, машущих нам приветственно руками, добрые улыбки и даже слезы.
С первыми же тактами увертюры я погрузился в мир прекрасной музыки, любви, доброты, веселого юмора и всего происходящего на сцене: куда-то исчезли все тяготы фронтовой жизни, горе утрат, горечь отступлений и поражений. Когда кончился спектакль, мы словно вынырнули из какого-то прекрасного, сказочного мира, постепенно остывая от этого парада красоты. Но еще долго я носил в себе звучание музыки, прекрасную игру актеров и чувство праздника. На своих офицерских посиделках долго еще вспоминали эпизоды из оперетты и даже пытались вспомнить арию Тосилло.
Как-то стремительно промчался апрель, за ним май, а нас словно забыли, пополнение так и не поступило, новая техника тоже. Проводились в основном офицерские занятия. Были они не интересны, все это было уже пройдено и усвоено. В увольнительных не отказывали. Поездки в Москву были частыми, хотя было одно существенное неудобство - до станции Люберцы от наших казарм не было никакого транспорта, ходить пешком было утомительно. У командира дивизиона был свой штатный американский «виллис» и он иногда приглашал в поездку командиров батарей и штабных офицеров.
Частыми стали наши поездки к Володе Тепферу, получившему инвалидность и полное списание из действующей армии. Он жил на тихой прекрасной Малой Никитской, где располагались в старинных великолепных коттеджах посольства малых государств. Его квартира стала своего рода местом встреч былых однополчан, которых военная судьба разбросала по другим фронтам и частям. У него был телефон, который знали многие выпускники нашего училища и не только нашего, пользуясь которым, можно было узнать о судьбе друзей, разбросанных по фронтовым дорогам. В силу чрезвычайных обстоятельств, исковеркавших мою биографию, мою судьбу последнего месяца войны и всей последующей послевоенной жизни, я потерял связь с этим добрым отзывчивым человеком, его заслуженным отцом, бойцом знаменитого отряда «красных латышских стрелков», бывшего в годы Гражданской войны личной охраной Ленина, с его обаятельной супругой и сыном, бывшего в ту пору еще в дошкольном возрасте. Но память о нем, о его семье, о постоянных встречах в его доме, участниками которых были майор Галихайдаров, наш командир 336-го дивизиона 72-го Гвардейского полка легендарных «Катюш»; мой коллега Юра Жуков, командир первой батареи; помпотех дивизиона Сергей Марфин и другие молодые офицеры, живет во мне и поныне.
Из всех моих боевых товарищей по 72-му полку, первой боевой частью, в которой вступил в бой с фашизмом после окончания училища, в которой плечом к плечу с ними сражался за героический Сталинград, я был самым молодым. И если мне в эти дни написания воспоминаний идет девяносто первый год, то вряд ли я найду в живых многих прекрасных людей, с которыми делил ратные походы и дороги.
Несмотря на все прелести, ставшие временно доступны нам, этот затянувшийся отдых стал надоедать, тем более, что наступательные операции некоторых фронтов не прекращались, и мы знали об этом из постоянных сводок Совинформбюро, что рождало недоумение, - почему именно наш полк, обогащенный боевым опытом, сплоченный боевой дружбой и уже сложившимися традициями, бездельничает в глубоком тылу.
Мы знали, что в эти дни в Москве формировались уже не полки, а четырехдивизионные бригады с более тяжелым вооружением. Это были уже не БМ-8 и не БМ-13, а БМ-32. Установки для их запуска не монтировались на автомашинах, для этого они были слишком тяжелы. Каждый снаряд диаметром 320 миллиметров с ракетной частью транспортировался в отдельном ящике, изнутри окованном полосовой сталью, являвшимся не только транспортной тарой, но и направляющей для запуска. А опорные установки для монтажа пакетов из этих «ящиков» перевозились на тяжелых транспортных автомобилях от отечественных ЗИС-5 до американских «Доджей» и «Студебеккеров». Подготовка к групповому залпу в этих частях была более трудоемкой и требовала большего времени, да и боевые расчеты имели существенное отличие от взводов и отделений в уже сложившихся частях, вооруженных более мобильными орудиями. Максимальная дальность полета этих ракет, несущих эти тяжелые снаряды, составляла менее половины дальности полета БМ-13, что требовало расположения огневых позиций непосредственно в боевых порядках пехоты. Зато мощь одной батареи, тем более всего дивизиона, возрастала значительно.
Молодые офицеры, выпускники нашего училища, в том числе и я, без посторонних дополнительных разъяснений сообразили, что такое оружие эффективнее нашего при артподготовках для прорыва обороны противника перед началом любой наступательной операции, особенно при масштабных генеральных наступлениях. Далее, уже после достигнутого прорыва, дивизионы и бригады сворачивали боевую технику в походное положение, входили в прорыв вместе с наступающими частями и соединениями. А когда наступающие встречались с новым подготовленным рубежом обороны противника, либо заранее по генеральному плану, либо в ходе боев оперативными мерами, эти бригады вновь совместно с общевойсковыми частями разворачивались в боевое положение и обеспечивали мощным огнем прорыв возникших оборонительных рубежей противника. То есть, эти части, на вооружении которых было это новое оружие, были предназначены в основном для наступления. Чтобы увеличить огневую мощь армий и фронтов, впервые в ходе войны артиллерийские, особенно ракетные части, объединялись в специализированные соединения, - дивизии и армии так называемого Резерва Главного Командования (РГК), которыми можно было оперативно распорядиться, то придавая отдельные части и подразделения в оперативное подчинение общевойсковым дивизиям и корпусам, то собирая их воедино в армейском или фронтовом подчинении на направлениях планируемых ударов.
Я подробно пишу об этих изменениях и нововведениях не случайно. Мне в душе очень хотелось попасть на какой нибудь фронт, армию, дивизию, ведущую активное наступление, в котором до тех пор я не принимал участия, если не считать уничтожение огромной вражеской группировки войск в Сталинградском сражении. Такие чувства одолевали не только меня, многие мечтали о наступлении, о возмездии, об освобождении пока еще огромных оккупированных территорий нашей Родины. Мне в том году исполнилось только двадцать лет, я был горяч, порывист, фанатично предан партии, Родине, готовый на подвиги, если в них возникнет нужда, и даже жаждущий возможности проявить на деле эту готовность. Пребывание все эти месяцы в тылу в ожидании предстоящей участи полка надоело.
Ярославль от Москвы был на сравнительно близком расстоянии. Желание побывать в этом полюбившемся мне городе, ставшим для меня второй родиной, по значимости не менее первой, а может и больше, было велико. Но в первой половине сорок третьего года не было еще принято получать отпуска с фронта. И хотя в те дни наш полк не был на фронте, попросить отпуск я не решался, боясь отказа, а еще больше боясь выглядеть непривычно легкомысленно: идет жесточайшая битва за судьбу Родины, а я забочусь о своих нуждах, поездках, встречах. К тому же в городе родителей моих уже не было. Оставались Лидочка, моя любовь, мой огонек, светивший мне все эти дни, недели, месяцы жесточайших боев с фашистами, любовь, согревающая во всех невзгодах и хранящая от вражеской пули; школьные друзья, точнее подруги, потому что ребята, как и я находились в действующей Армии, кроме моего одноклассника Виктора Захарова, ставшего уже в десятом классе членом партии и занявшего должность заведующего отделом народного образования города, хотя с трудом мог объяснить отличие алгебры от тригонометрии, зато знавший наизусть Краткий курс истории ВКП(б).
С Лидой повидаться мне очень хотелось. Чего греха таить, встреча с ней была более желанной, чем с родителями. Я сам с самого начала постоянно подогревал эту юношескую любовь, практически создал ее, как поэт вдохновенно создает самое дорогое свое произведение. Эта любовь ограждала меня от постоянной заботы многих моих фронтовых товарищей - однополчан от поисков случайных, авантюрных знакомств. Вот и в поселке Дзержинский, в котором временно дислоцировался наш полк, многие обзавелись подружками. Тяга к таким знакомствам в наших войсках, прозванных солдатами «Катюши», усиливалась еще и тем, что женщин в них не было на протяжении всей войны, все должности, включая связь, почту, санслужбу исполнялись мужчинами, и наши молодые офицеры с завистью смотрели на общевойсковые подразделения, с которыми находились во взаимодействии, где молодые девушки исполняли обязанности радисток, телефонисток, медсестер и санинструкторов, а часто и снайперов, и каждая из них имела своего покровителя, любовника, нередко становившегося мужем - спутником на всю жизнь. Я в отличие от многих своих товарищей сторонился от таких знакомств, заполняя этот пробел частыми письмами в Ярославль, невзирая на довольно редкие ответы. Но, повторяю, попросить отпуск я стеснялся, и даже опасался.
Позже, в процессе познания и приобретения жизненного опыта, я убедился, что подобное затворничество рождает повышенное любопытство, желание непременно сломить упрямство, рождавшее, если и не любовь, то некоторую имитацию любви. Так случилось и со мной. Один из офицеров всерьез увлекся довольно миловидной девушкой, дочерью весьма строгих родителей, не склонной к простым любовным утехам. Я уж и не помню ее имени, помню только хорошенькую фигурку, кокетливую манеру обращать на себя внимание, что свойственно всем девушкам, сознающим свое обаяние и власть над мужскими страстями; красивую в ту пору гофрированную юбку, да кофту почему-то с матросским воротом. Павел, влюбленный не на шутку офицер нашего дивизиона, ухаживал за ней подчеркнуто гласно, но не добившись желанной легкой победы, сделал ей предложение выйти за него замуж и упросил майора Галихайдарова вступить в переговоры с ее родителями о согласии их на брак. А девица эта, как только объявляли «белый танец» в клубе, что было тогда непременной традицией, впрочем, не только тогда, направлялась ко мне, если я в этот вечер находился в фойе клуба, и приглашала на танец. Кончилось тем, что влюбленный Пашка, однажды вызвав меня в клубный сад, устроил драку, не получая даже должного отпора, и выхватил из кобуры заряженный пистолет. Выстрелить ему не дали находившиеся рядом, видевшие весь этот постыдный и нелепый эпизод. Но здоровенный синяк под глазом украсил мой внешний вид. Свадьба все же вскоре состоялась, я тоже был приглашен, как знак примирения. Но это стало причиной моего перевода в другую часть.
Я уже написал о формировании новых бригад с тяжелым ракетным вооружением. Но укомплектовать несколько бригад из новых кадров было совершенно невозможно, нужно было наполнить части боевыми офицерами и младшими командирами, прошедшими уже дорогами войны. Для этого из всех полков, находившихся в это время в резерве на переформировке в Москве, затребовали опытных командиров в первую очередь для замещения должностей командиров батарей, командиров дивизионов и начальников штабов дивизионов. Майор Галихайдаров и начальник политотдела полка пригласили меня на собеседование, на котором я, сдерживая радость, не обнаруживая своих эмоций, с готовностью дал согласие на переход в другую воинскую часть, которая отправится на фронт пораньше.
В штабе штабной делопроизводитель Ваня Соколов, земляк, - Ярославец, выдал мне документ о том, что я направляюсь в отдел кадров ГМЧ Второго дома Наркомата Обороны для получения нового назначения. На следующий день я получил назначение в 32-ю Гвардейскую бригаду войск ГМЧ. И опять, в третий раз отправился на формировку в Александровские казармы на Хорошевском шоссе, где когда-то располагалось «мое» Военное училище. Бригада пока существовала только в приказах. На деле пока получила назначение небольшая группа офицеров на различные должности. Добравшись до места, я после непродолжительных поисков нашел дверь с клочком ватмана на кнопке, указывающей на расположение первого дивизиона. И тут за этой дверью произошло чудо, которого я и не мечтал уже заполучить: мне разрешили временно отлучиться, занявшись своими личными делами, до назначенного дня прибытия. Дело было в том, что дивизион пока состоял из одного человека, начальника штаба, назначенного первым и пока единственным. Я был вторым. Он предоставил мне целую неделю на личные дела, не выдав при этом никакого документа, не имея еще ни печати, ни штабных работников, ни ивентаря и даже бумаги. У меня было постоянное удостоверение личности единого образца, выданное в 72-м полку, пока еще действительное. Отпуская меня, начальник штаба, не помню его имени и фамилия, попросил достать обыкновенной писчей бумаги и кое-что из канцтоваров в прежней части, из которой я откомандирован. А мудрый штабист Ваня Соколов, к которому я обратился за бумагой, тут же соорудил мне отпускное удостоверение на бланке 72-го полка ГМЧ. И вместе с начфином выдал мне причитающееся денежное довольствие за последний какой-то отрезок времени, еще не переведенное на лицевой счет. Выдать мне официально сухой паек Ваня не мог, но старшина дивизиона из своих «личных» запасов наградил меня небольшим запасом продовольствия. Отпускное удостоверение Соколов сам подписал, заверил печатью, пожал мне руку, пожелал хорошей встречи с моей Лидочкой и велел кланяться любимому городу. Вот так нежданно я получил возможность съездить в Ярославль и повидаться с любимой.
Нужно ли говорить о своих чувствах в переполненном вагоне, билет в который мне не удалось купить из-за отсутствия мест, но пропущенным проводницей по удостоверению личности. Меня переполняли одновременно восторг, тревога, нетерпение и еще, Бог ведает, какие чувства. Поезд тащился всю непродолжительную июньскую ночь, показавшуюся мне бесконечной, и прибыл в мой родной город еще очень рано, горожане еще спали, транспорт еще не работал. Я налегке, с весьма скромным запасом дарованного продовольствия, прошагал от старого деревянного вокзальчика «Всполье» до улицы Собинова по пустынным улицам, жадно разглядывая знакомые дома, проходные дворы, неухоженные скверы с неубранным мусором. Город спал, но заводские трубы дымились, и дыхание войны чувствовалось и в этом, казалось бы, глубоко тыловом городе. Во дворе дома №5 тоже царил сон, - двери, окна и даже кое-где ставни были закрыты. У Лидиного окна был маленький газончик с черемухой или сиренью и скамейкой, сооруженной еще покойным ее отцом. Я не стал будить спящих, сел на скамью и стал с нетерпением ждать их пробуждения, переживая нахлынувший поток воспоминаний. Казалось бы, срок два года не так уж велик, но по количеству событий, заполнивших эти годы, по их трагичности и эмоциональному накалу, по исключительности этих событий, совершенно не похожих на прежний мирный, добрый, предсказуемый их ход, создавали впечатление большого промежутка времени со дня нашего с Лидой расставания.
Я уже упоминал, что писал Лиде часто, не меньше двух раз в неделю, а то и чаще, тем более, что кроме тетрадки и карандаша, желательно химического, не нужны были в годы войны ни марки, ни конверты. Эти письма заменяли мне в какой-то мере ежедневные встречи до войны, ставшими последние полтора предвоенных года основным наполнителем жизни. Я писал по ночам при скудном свете фронтового «светильника» из артиллерийской гильзы, зимой в наспех оборудованном блиндаже, весной и летом просто в окопчике, в сумерках. Я писал за счет сна, причем само написание занимало значительно меньше времени, чем думы и воспоминания, сопутствующие процессу письма. Эти мои письма были важнее сна, важнее скудной фронтовой еды, важнее всего, кроме самой войны! Лида отвечала одним немногословным письмом на восемь-десять моих. Я всегда ждал их мучительно, упрекал ее в невнимании, но ничего не менялось. Кстати, и во все последующие годы, в любых ситуациях, положение не менялось, - Лида оставалась верной своим привычкам. Но и той небольшой информации хватало для приблизительного представления о жизни двух дорогих мне людей, Лиды и тети Луши, ее мамы.
Я знал, что Лида учится в техникуме, поступив туда после десятого класса сразу на третий курс, что учеба прерывается посылками студентов на сельхозработы в деревни, обезлюдевшие после поголовного призыва в Армию всех молодых парней и мужчин, не снятых еще с воинского призыва по возрасту. И теперь, сидя на скамейке под сиренью, заранее переживал, не зная дома ли Лида. Неожиданно открылась дверь, и мимо меня промчалась Лида в распахнутом халатике, накинутом на белую ситцевую ночную сорочку: я знал, что в их отдельно стоящем флигеле, как впрочем и во всем доме бывшего купца Лоханина, канализации не было, и «туалеты» располагались в укромных местах в традиционных дощатых будках. Внезапно она остановилась, словно споткнулась, и с возгласом: «Мама, Миша приехал!», - бросилась ко мне с улыбкой, слезами и раскрытыми объятьями. Так мы и стояли обнявшись, ошарашенные, растерянные, забыв о туалете и обо всем прочем.
За завтраком, если крутой кипяток, заваренный какой-то травкой и ломтик черного хлеба можно назвать завтраком, мы без умолку говорили, говорили сразу обо всем, без переходов и перерывов, перебивая друг друга, чередуя слезы и радостные восклицания, задавая вопросы, переходя к другой теме, не дождавшись ответа. Постепенно все же мне удалось рассказать о своем новом назначении, сделавшим возможными этот мой приезд и эту исключительную встречу. Я, смущаясь за скудость, отдал тете Луше свой сухой паек. Потом уже более последовательно рассказал о Сталинградской битве, показал на снятой гимнастерке медаль «За оборону Сталинграда» и медаль «За боевые заслуги», показал погоны, введенные в Красной Армии после победы под Сталиградом. Постепенно Лидин флигелек наполнялся соседями со всего двора, большинство которых знали меня, пришедших посмотреть на живого героя, как они утверждали. Одни, утолив любопытство, уходили, другие приходили...
Остаток этого суматошного дня мы гуляли по городу, вспоминая все былое, строя планы на будущее, имея ввиду теперь уже близкую победу на фашизмом. Предварительно Лида сбегала в техникум и получила разрешение на двухдневную отлучку от каких-то мероприятий. Перед сном мы долго сидели на старом привычном диване, привычно обнявшись, а над головой привычно вещал репродуктор, - черная тарелка радио, непременный атрибут каждой семьи, как символ утверждения нашего вождя, товарища Сталина, на восемнадцатом съезде ВКП(б) о том, что жить стало лучше, жить стало веселей. А когда тетя Луша постелила мне постель на этом самом диване, и я улегся спать, Лида сказала, что мой одноклассник и друг Дима Голосов после тяжелого ранения и лечения в госпитале получил временную, на шесть месяцев, отлучку от фронта для полного излечения. По распоряжению военкома его направили на работу в запасный полк, базирующийся в поселке Норском, готовящий солдат и сержантский состав для действующей Армии. А утром мы договорились, что из возможных пяти дней моего пребывания в Ярославле, один день я посвящу другу, с которым с шестого класса вместе учились и дружили. И это решение, эта встреча с другом стала роковой, изменившей круто события всей моей последующей жизни.
Как часто люди, особенно в молодые годы, не подвергая события элементарному анализу, принимают решения быстро, срочно, руководствуясь исключительно эмоциями, установившимися догмами и своим максималистским оценкам. Потом, по прошествии значительного времени, свои собственные ошибки, принесшие страдания, подчас разрушившие мечты и возможно единственно правильный ход событий, приписывать какой-то судьбе, злому року или ошибкам других участников событий, вынудивших в свое время принимать это роковое решение. Но ничего не сделать потом, а если и исправить, то ценой значительных издержек и мучительных сожалений. Ах, уж эта молодость, этот максимализм в оценке «вселенского» счастья и «глобального» горя...
На следующий день я на пригородном речном трамвае добрался до поселка Норское, разыскал временные бараки, где находился запасный полк и попросил разыскать старшего лейтенанта Голосова, предъявив удостоверение личности. Встреча была бурной и необыкновенно радостной. Димка отпросился на весь день у своего командира до следующего утра, и мы отправились в город, не зная еще, как распорядиться этим днем. В основном, куда бы мы ни шли, и что бы мы ни делали, мы спешили рассказать друг другу о тех великих событиях, участниками которых были в эти два года нашей разлуки. Мама и старшая сестра его были в эти дни на каких-то работах в одном из колхозов, а отец, получивший после продолжительной болезни инвалидность, радушно встретил нас дома. Вскипятили чайник, водрузили на стол, приобретенные по «рыночным» ценам на толкучке хлеб и бутылку водки, и продолжили свои рассказы, теперь уже в обществе отца, вспоминая мирную жизнь и судьбу многих друзей и близких. А вечером Дима предложил пойти в сад завода на Голубятной, ныне Терешковой. Он с тревогой обо мне рассказал, что у Лиды появился постоянный парень, учащийся одного с ней техникума, получившего бронь от призыва в Армию, то ли по болезни, то ли используя влияние своего отца. Лида, якобы, вместе с этим Николаем часто бывает на танцах в этом самом саду «ВЭО».
В саду двух молодых офицеров молодые люди, в основном девушки, встретили с восторгом, а узнав от Димки, что я недавно вернулся из Сталинграда, где была одержана эта великая Победа, меня просто затискали в объятьях, прося рассказать о недавно прошедших событиях. А потом Дима показал мне Николая, сидящего на барьере ограждения танцевальной площадки. Чтобы я не ввязался в какую-нибудь перепалку, не наделал глупостей, он потащил меня домой, уверяя, что взаимоотношения лучше выяснить с Лидой, а не с этим парнем. На улицу Собинова я возвращался потерянным, в полном смысле слова раздавленным. Это чувство усиливалось еще и тем, что на фронте в солдатских окопах, в офицерских блиндажах измены жен и невест были постоянной темой разговоров; письма из дома с уведомлением об изменах перечитывались неоднократно, ответы на них писались нередко коллегиально, предавая позору поведение изменниц, «посмевших в этот тяжелый для народа час...» и так далее. Соблюдение женской верности защитникам Отечества стало идеологической задачей, обеспечивающей настроение фронтовиков, их боевой дух. Об этом слагались стихи, сочинялись песни, одна из которых «Огонек», пережила годы; об этом самый популярный поэт того времени, всеобщий любимец Константин Симонов, написал жгучие стихи для верных «Жди меня», и для неверных «Письмо к женщине». Все это создавало среди участников войны, особенно самой юной их части, стереотип взаимоотношений воюющих парней и ждущих их, бесконечно преданных, любящих девушек. Мое представление о верности невест не было исключением. А молодые люди, «увиливающие» от войны, даже если они крайне нужны были для производства, вызывали неодобрение, а чаще презрение и гнев. Но все же никакого радикального решения до встречи с любимой я не принял. Я шел к ней убитый горем, но сохраняя здравый смысл, надеясь получить разъяснение и уверения, что это всего лишь приглашение на танец и не более того.
Однако, разговор с самого начала получился сумбурным, у Лиды вспыхнула извечная девичья гордость, совершенно неуместная в тех условиях, вместо доброго разговора и выяснения глубины ее отношения к этому парню получилась скандальная перепалка. Основой этой перепалки была фраза: «А что ты диктуешь мне свои условия, ты мне не муж, я тебе не жена! Имею право дружить с кем хочу!» Со словами о том, что я ехал в Ярославль с целью сделать предложение и жениться, что этот брак был нашей мечтой, что он поможет в эти нелегкие годы семье фронтовика пережить тяготы войны, я схватил свой пустой вещевой мешок и помчался на трамвайную остановку. Я успел на последний трамвай, а на вокзале влез в первый же проходящий переполненный пассажирский поезд. Сейчас я уже не помню, как я доехал до Москвы, как добрался до места, почему-то оказавшись не в расположении моего нового места службы, а в поселке Дзержинский, отстоящий от станции Люберцы на расстоянии пять-шесть километров. Еще две ночи я провел у друзей в этом поселке, удрученный случившимся, сосредоточившись на своем горе, еще не давая какой либо внятной оценке и своей поездке, и своему поспешному бегству. Но все же помнил о просьбе начальника штаба, отпустившего меня на временную отлучку. Я добыл бумагу, канцелярские атрибуты и с этими дарами добрых друзей приехал к месту нового своего назначения.
Вскоре бригада получила временное пристанище на станции «Красный строитель» в четырех остановках от «Царицино». Оказавшись одним из первых членов вновь формируемого дивизиона, я был привлечен к самому активному участию в его формирования. Я исполнял все исправно и толково, но при этом оставался каким-то то ли заторможенным, то ли «пришибленным». Ночью мучился от бессонницы, не в состоянии поймать какую-нибудь мысль в голове, переполненной каким-то хаосом бессвязности; днем забывая о еде и всех жизненных потребностях, кроме исполнения приказаний. Но жизнь брала свое, постепенно возвращая к реалии. Я постепенно выздоравливал, и процесс этот получал ускорение по мере поступления личного состава в батарею.
Прибывающие из запасных полков и школ сержантского состава солдаты и младшие командиры плохо знали оружие, оснащавшее нашу бригаду. И вовсе не знали боевые установки для запуска ракетных снарядов и сами эти снаряды. Кроме того, плохо были подготовлены в строевом порядке. Попав в военное училище, я тоже вначале не понимал необходимости в строевой подготовке, считал занятия ею пустой тратой времени, так необходимого для постижения военных знаний. Но вскоре я понял глубокий смысл в этой «шагистике», как презрительно называли ее молодые курсанты, особенно призванные из институтов по случаю фашистского нашествия на страну. Строевые занятия создавали у солдат чувство коллективизма, взаимозависимости. Воспитывали четкость, постепенно переходящую от простого строя ко всем актам военной службы, и становились основой армейской необходимости - безоговорочного исполнения приказа. Строевые занятия я часто проводил сам, делал это с удовольствием, с азартом, заражая весь личный состав батареи бодростью. Разучивал с солдатами тексты песен, в основном маршей, помогающих создавать четкий строй и движение, но и лирические песни, полюбившиеся бывалым фронтовикам, легко приспосабливаемых к строю.
Занятия по материальной части вооружения и тактической огневой подготовке проводил с офицерами и младшими командирами батареи, а потом проверял, как они в свою очередь отрабатывали четкость и быстроту приведения батареи к бою. В бригадах у командиров батарей не было заместителей по политчасти, был один замполит у командира дивизиона. Поэтому проведение плитинформаций, политзанятий было тоже моим делом. Кроме того, не знаю по чьей рекомендации, начальник штаба всей бригады поручил мне собрать со всех взводов управления четырех дивизионов стрелков противотанковых ружей (ПТР), провести с ними занятия и контрольные стрельбы. По моему предложению в итоге были проведены соревнования стрелков с присуждением первенства и премиями. Все это восстановило равновесие в моем настроении и привычную бодрость. Хотя по ночам, засыпая, я вспоминал недавно пережитую драму и ощущал непривычную пустоту: письма писать теперь осталось только «домой», но не в Ярославль, и уже не в Бугульму, куда эвакуировалась мачеха с моими сестричками и Шурой, а на станцию Балезино Молотовской (Пермской) области. Отец после выполнения задания в прифронтовой зоне получил назначение на строительство вторых путей Москва-Пермь всвязи с многократным увеличением нагрузки на эту транспортную магистраль, в качестве начальника работ одного из участков стройки. И теперь семья была в сборе, кроме меня, да вышедшей замуж Шуры за выписавшегося из госпиталя фронтовика-калеку и уехавшей с мужем в одну из станиц Кубани.
Проводимые занятия поднимали настроение еще и потому, что подогревали надежду на скорую отправку на фронт, о чем постоянно мечтали многие офицеры, как и я. Приставали к штабным работникам с постоянным вопросом: когда? Но и они не могли на него ответить. Я довольно быстро, не то чтобы подружился, но сошелся с замполитом дивизиона капитаном Ширяевым. Он по долгу службы присутствовал на занятиях во всех батареях, но у меня любил бывать, хотя открыто не делал никаких акцентов, могущих вызвать обиду или зависть. Он был старше, успел уже до войны немало потрудиться на партийной работе, был женат и имел двух детей. Но главное, он был умен и достаточно хорошо образован. С ним было просто, естественно. Он не поучал, а как-то очень по-доброму, по товарищески, как более знающий и более информированный, рассказывал, объяснял, отвечал на вопросы. Он не был мямлей, но делал и говорил как-то основательно, не торопясь, без всплесков. Он и меня «придерживал» от нетерпения попасть скорее в бой. А меня это чувство преследовало с самого начала войны. Я все время чувствовал себя обделенным: вместо прямой отправки на фронт меня направили в училище, после завершения Сталинградской операции двухмесячное прозябание в ожидании плановой переброски, в Люберцах затянувшийся отдых, вызывающий тайный стыд, - люди воюют, а мы на танцульки бегаем. Вот и сейчас личным составом укомплектовали, а транспортных средств пока нет, вот и маршируем с песнями, а люди с врагом бьются... Но, как с поездкой в Ярославль, довольно скандальный случай помог мне попасть на Фронт значительно быстрее всей 32-й Бригады.
В один из вечеров Ширяев предложил поехать с ним в город утром, сходить в баню попариться с веничком, сходить в кино и к концу дня вернуться в часть. Получив добро от командира дивизиона, мы реализовали свой замысел, а вернувшись не застали в расположении дивизиона. Оказалось, что после нашего отъезда в город был получен приказ из Наркомата о срочной передислокации Бригады в лесной массив в районе станции Монино Ярославской железной дороги. Бригаде было предписано в течении двух суток соорудить временные землянки по фронтовому образцу, а затем в кратчайшие сроки построить простейшие бараки, заглубленные наполовину в землю и обложенные дерном. Каждому дивизиону выделили плотничный инструмент, Предстояло валить лес, организовать продольную распиловку стволов на плахи и доски. Причем, требовалось все это соорудить добротно, чтобы бараки эти послужили после нашей отправки на фронт последующим формированиям. На месте прежнего нашего расположения оставалась еще невывезенной часть хозяйственного инвентаря, который предстояло в течении двух-трех дней вывезти своим транспортом. Замполиту капитану Ширяеву поручалось проследить за скорейшей отправкой и с последним транспортом присоединиться к дивизиону.
После ужина я пошел с группой оставшихся пока старшин и нескольких офицеров по лесной тропе в Царицыно, где в клубе в этот вечер один из Московских театров ставил спектакль Шиллера «Коварство и любовь». После окончания спектакля, как обычно по просьбе фронтовиков на сцене появился баянист и объявил «дамский вальс». Стулья стремительно были убраны к стенам, но сесть мне не удалось, - я был не менее стремительно приглашен на танец какой-то девушкой. Я прежде уже видел ее, хотя она никогда не танцевала, а молча в одиночестве смотрела на танцующих. Не заметить ее было невозможно: она была очень гармонична, женственна, обладала природной пластикой и продолговатым с правильными чертами лицом, обрамленным темнорусыми волосами. Поражали большие серые глаза, глубоко хранящие печаль и непреходящую боль. Я спросил, что заставило ее пригласить меня на танец; насколько я помню, она никогда не танцевала, да и я приходил в клуб не часто, только в дни демонстраций полюбившихся фильмов или спектаклей выездных Московских театров, никогда не оставаясь на танцы. Ответ оказался самым неожиданным. С момента прихода ее в клуб, она загадала приду ли я, и если приду, намеревалась пригласить меня на танец, но только для того, чтобы попросить проводить ее домой и таким образом завязать со мной знакомство, а может быть и дружбу... Она остановилась в середине танца, потянула меня за руку к выходу, и не обращая внимания на удивленные взгляды некоторых офицеров, ранее без успеха добивавшихся знакомства с нею, настойчиво увела меня из клуба. Я не успел ничего сказать Ширяеву, и покорно, но уныло, поплелся провожать девушку. Впрочем, она все же заинтересовала меня, - во всех ее действиях и словах не было и тени кокетства, она оставалась естественной, спокойной, уверенной в моем воспитании и доброте, словно мы были давними и добрыми друзьями.
Заранее скажу, забегая вперед, что не было у нас никаких интимных отношений, эта дружба, возникшая по ее инициативе, была очень непродолжительной, в основном в переписках, частых, необыкновенно интересных и для нее, но еще больше для меня, - интеллектуально в гуманитарном плане, в эрудиции она была ведущей. Она угадала во мне каким-то образом, еще до нашего знакомства, какую-то родственную душу, романтичность, состояние печали, вызванное перенесенным стрессом, каким-то горем, тягу к одиночеству и боязнь допустить кого бы то ни было в свой мир, в свою душу. Позже она призналась, что всегда с интересом смотрела на меня со стороны, ждала моего приглашения на танец, а не получая приглашения, еще больше загораясь желанием обратить на себя внимание.
Я не случайно посвящаю этой девушке столько страниц в своем повествовании, она достойна значительно большего. Сколько выдающихся произведений романтической прозы, поэзии, портретной живописи посвящалось классиками и современниками женщинам, по всем данным уступающим этой девушке, с трагичной биографией, с необыкновенной красотой и уникальным богатым внутренним миром. Ее звали Зарина Всеволодовна Корбутовская. В том памятном 1939 году, когда по историческому пакту «Молотова-Рибентропа» войска Советского Союза оккупировали Молдавию, Прибалтийские республики и входившие в состав Польши западные области Украины и Белоруссии, член подпольной коммунистической партии Польши Всеволод Корбутовский был «удостоен чести» одновременно с другими желающими стать гражданином СССР. Но позже, когда он пожелал стать членом партии большевиков, его арестовали, и далее след его оборвался, жена и дочь не получили никаких разъяснений о его местопребывании и судьбе. Безутешная супруга, тайно полагавшая себя вдовой, предупреждавшая мужа еще до нелегального перехода границы Советского Союза о возможности такого сценария, получила в одной из Царицынских дач, оставшейся без владельцев по случаю их ареста и ссылки, комнатку с верандой, имеющей отдельные крыльцо и вход. Все вместе составляло не более двенадцати квадратных метров, где разместились, оставшиеся от прежних владельцев, кровать в комнатушке, кровать на верандочке, кухонный стол с утварью, две табуретки, платяной шкаф и железная печурка с трубой в форточку, - «буржуйка» времен Гражданской войны. Не владея в достаточной степени русским языком, работать учителем, как у себя на родине, она не могла. Да кроме того, по известным идеологическим соображениям ее не взяли бы на такую или подобную работу. Пришлось довольствоваться работой уборщицы с минимальным заработком.
А дочери повезло больше: в ту пору, когда Нарком Ежов лишился своего мрачного всесильного кресла, а его деятельность «ежовых рукавиц» подверглась осуждению, широко рекламировалась фраза, скупо, но с многозначительным грузинским акцентом, сказанная Сталиным: «Дети за родителей не отвечают!». Уже в военном Сорок втором Зарина окончила десятилетку и стала студенткой одного из гуманитарных факультетов, не помню точно какого, и одновременно стала посещать литературную студию Константина Симонова. Здоровьем похвастать она не могла. О том, что у нее уже в те дни нашего знакомства был туберкулез легких, я узнал позже из письма ее матери после смерти Зарины в феврале сорок девятого. А тогда, наряду с ее элегантной фигурой, чувствовалась какая-то хрупкость, вызывавшая невольное стремление оградить ее от внешней опасности. Несмотря на ее внешние достоинства, она не была, как теперь определяют, сексуальной женщиной. Она не вызывала именно этих страстных устремлений, во всяком случае у меня. Она вызывала прежде всего чувство глубокого уважения, а может быть даже поклонения, за эрудицию, светлый юношеский романтизм, всегда окрашенный печалью утрат и драматизмом судьбы, какую-то необыкновенную нравственную чистоту и за совсем не девичью волю в достижении мечты о литературном поприще, журналистике и поэзии. Такова была эта девушка; таково было наше знакомство. Не было ни поцелуйчиков, ни банальных любезностей, комплиментов, объяснений... Была теплота рук, взаимопонимание во взглядах, доверие, позволившее исповедать друг другу то немногое, что другому не доверилось бы, и какое-то удивительное удовлетворение от знакомства и обретения друга с родственной душой.
А утром пришел транспорт за оставшимся инвентарем. Все забрать за одну ездку было невозможно, Ширяеву предстояло еще оставаться до полной эвакуации, а я уехал в Монино, где с ходу врубился в строительный процесс, круговерть вовсе не военного характера. Истинно воинские дела были временно сведены к минимуму, потому что сразу же после подъема, утреннего туалета и завтрака солдаты приступали к строительству. Пригодились домашние крестьянские навыки к работе вообще, в том числе к плотницким и земляным работам. Энергетикой и водоснабжением будущих казарм занимались какие-то специализированные организации, а для внутренних работ по электропроводке, устройству печного отопления нашлись свои умельцы. Для строительства общих, не жилых бараков, - столовой, административных помещений, гаражей для размещения и обслуживания военной техники, особенно для строительства клуба, где могло бы разместиться значительное количество людей, где можно было бы демонстрировать фильмы, театральные постановки, проводить общие собрания и другие мероприятия, от каждого подразделения делегировались работники по необходимым специальностям, мастерство в которых приобреталось по ходу строительства. Все это было увлекательно, подогретое введенным соревнованием, итоги которого ежедневно красовались на информационных щитах, но мечта о скорой отправке в ряды действующих на фронтах частей таяла: вся эта строительная эпопея, а затем обживание построенного затягивалась, видимо, надолго.
Жилые полубараки-полуземлянки были в основном завершены. Подразделения Бригады занимали и обживали новое жилье. Пахло свежей сосновой древесиной, но было еще довольно сыро, дневальные постоянно топили вновь сложенные умельцами печи для просушки казармы. Работы еще было много: заканчивали строительство пищеблока, питаясь пока на открытых площадках со столами и скамьями у походных дивизионных кухонь, занимались благоустройством, подъездными дорогами, дорожками и плацом для построений и занятий; занимались внутренней отделкой клуба, хотя кинофильмы уже демонстрировались, к всеобщему удовольствию солдат. Постепенно все эти дела затягивали нас в наступающую осень, начавшиеся дожди, утренние туманы и обильные росы. Настроение было тоже под стать погоде, - желание оказаться в боях становилось мечтой. Все понимали, что участившиеся случаи нарушения дисциплины, самовольных отлучек и пока еще мелких ЧП, являются следствием затянувшегося пребывания Бригады в тылу, пока еще без намеченного срока отправки на фронт.
Мои общения с Зариной Корбутовской исправно продолжались. Были нечастые встречи, когда мне давали отгул, и я ездил в Царицыно, а дважды она приезжала в Монино, и мне предоставляли полтора-два часа для свиданий. Мы гуляли по лесу, приобретающему с каждым днем великолепный осенний окрас, с необыкновенной гаммой желтизны, от лимонной до густо оранжевой и даже рыжей, на фоне вечнозеленых сосен и елей. Мы даже однажды набрали довольно много осенних грибов, и я притащил в своей гимнастерке, временно приспособленной в качестве мешка, на кухню для воскресного обеда всей батарее, пригласив к этому необычному пиршеству командование дивизиона. Кроме этих немногочисленных свиданий, мы писали письма, удивляясь непродолжительности их обращения, что тогда было единственной возможностью общения за неимением массовой телефонной связи. Кстати, забегая вперед, отмечу, что кроме еще одной встречи в марте сорок четвертого, о которой я напишу позже, соблюдая хронологию событий, продлившуюся всего менее двух часов, все наше общение заключалось в письмах, иногда пространных, написанных убористым мелким почерком, интересных, ничуть не похожих на фронтовой флирт или скорбные послания родственников. Их было много, и если бы они сохранились, могли послужить основой для повести или романа.
А тогда, осенью сорок третьего, во время моей последней поездки на свидание, произошло ЧП, выходившее за рамки небольших проступков, послужившее причиной вынесения мне строгого взыскания, скорее даже наказания. Я не помню имени своего ординарца, назначенного мне старшиной батареи по моей просьбе из числа наиболее расторопных солдат, как уверял старшина. Ординарец мне не нравился своей суетливостью, какой-то скользскостью и склонностью к подхалимажу. Он мне напоминал типового слугу из прославленных комедий Гондоли и Лопе-Де-Вега, изворотливых и все время врущих, часто без причины. Я сказал об этом старшине, выразив недоумение его выбором. Договорились, что мне будет подобран другой, причем постарше возрастом, имеющего уже семью, и желательно из крестьян. Вот этот самый ординарец во время моей поездки в Царицино надел на себя мою рабочую офицерскую гимнастерку с погонами старшего лейтенанта, командирский ремень с кобурой и вторым моим трофейным пистолетом, немецким «Парабелумом», который я возил в своем чемодане еще со времени Сталинградских боев, где он и был приобретен в одном из сражений. В таком обличье этот искатель приключений удрал из расположения дивизиона в поселок Монино и в местном клубе, напившись вначале для храбрости, учинил скандал с местными парнями из-за девушки. Военный патруль, задержавший смутьяна, был немало удивлен необычным поведением офицера. Его препроводили в часть... и все стало известно всему личному составу не только нашего дивизиона, но и всей Бригады. Разбор случившегося и основное принятие решения состоялось еще до моего возвращения из однодневного отпуска. Несмотря на все старания командира дивизиона и начальника штаба, с которым мы начинали формирование дивизиона и стали в короткий срок добрыми друзьями, замполита дивизиона капитана Ширяева, командир бригады и весь Политлтдел приняли решение довольно суровое. Приказ был зачитан на общем офицерском собрании о том, что я отчисляюсь из 32-й Гвардейской Бригады и направляюсь в распоряжение Отдела Кадров Западного фронта в войска противотанковой артиллерии 45-ти миллиметровых орудий.
Сегодня, когда я пишу эти строки, четверг, пятое сентября тринадцатого года, третьего тысячелетия! Даже страшно подумать, как далеки события, о которых я вспоминаю и веду рассказ для своих уже здравствующих правнуков и для тех, кто придет им на смену. Я помню, что события, перевернувшие весь уклад жизни Российской империи, происшедшие во втором десятилетии прошлого века, отстояли по времени от рождения моего поколения всего лишь на три-четыре года. А когда мы изучали историю родной страны, будучи уже учениками средней школы, события эти казались нам глубокой историей, революционной легендой, рождавшей восторг и уважение к отцам и дедам, творившим эту легенду. Какой же древностью, видимо, кажутся события, о которых я пытаюсь подробно и беспристрастно рассказать, моему правнуку Глебу Сергеевичу Зозуле, ученику пятого класса, которому неделю назад исполнилось одиннадцать лет. Да что там правнук! Сыну моему, Сергею, деду этого самого Глеба, появившемуся на Свет Божий в пятьдесят шестом году прошлого века, на одиннадцатом году после окончания Великой Отечественной войны и одержанной исторической Победы русским народом, представляются события, активным участником которых был его отец, просто одним из многочисленных исторических эпизодов, не вызывающих у него сколько нибудь значащих эмоций. Для него словосочетание город-герой не более, чем абстрактное понятие. А когда в мае этого года, когда я приехал к нему в Петербург повидаться, надел пиджак с орденскими планками перед выходом в город, он скептически пробурчал: «Ну что ты выпендрился, жарко же сегодня!». А то, что ежегодно Май с того великого Мая Сорок Пятого, для поколения-победителя, для всех последующих поколений, живущих ныне и будущих, кому предстоит жить, это исторические страницы немеркнущей Славы Великой Страны в ряду народных подвигов под знаменами Дмитрия Донского, Александра Невского, Кузьмы Минина и князя Пожарского, Петра Великого, адмиралов Ушакова и Корнилова, полководцев Суворова и Кутузова, для моего сына обозначилось словом «выпендрился». Что касается моего личного восприятия, Подвиг народа в битве с фашизмом и Победа, достигнутая ценой многомиллионных человеческих жизней в содружестве со странами антигитлеровского блока, это по значимости и величию превосходит все перечисленное и приобретает значение не только Отечественного, а Всемирно-исторического Подвига, в котором народы нашей страны выполнили главную и поистине решающую роль.
Вот такие мысли с самого утра одолевают меня. Я вспомнил, как мы относились к бывшим участникам Октябрьской революции, Гражданской войны, какие чувства уважения и даже поклонения вызывали они в наших сердцах, вспомнил мое личное отношение к отцу, к Михаилу Родионовичу Владовскому, моему приобретенному дяде по мачехе, к директору нашей школы в Ярославле, инвалиду Гражданской войны Беляеву и сравнил с тем, мягко выражаясь, индеферентным отношением к нам и к событиям, участниками которых мы являемся, со стороны детей и внуков наших, и мне стало беспросветно грустно... Не знаю стоит ли «посыпать голову пеплом», обвинять себя в плохом воспитании своих детей. Быть может новое поколение знаменует новую философию, новое восприятие, новые приоритеты, которых мы не знаем, которые нам непонятны? И может быть все это закономерно, и все это так, потому что иначе быть не может? Ну что же, значит тем более я обязан рассказать, как у Маяковского, «...о времени и о себе...». Именно поэтому я сделал это не плановое отступление от хронологии.
Моя так спонтанно начавшаяся дружба с девушкой, не совсем обычной по моему мнению, была притягательной и интересной. Я после школы оказался в рядах Красной Армии, сначала курсантом, потом офицером, где вся жизнь была подчинена одному строю, одному мышлению, одной идеологии. Никакого разномыслия. Рамки получаемой информации были очерчены этими параметрами. Мыслить иначе было некогда, да и базы для иного мышления не было. И вдруг хрупкая, больная девушка из другого мира, воспитанная, хоть и в семье коммуниста подпольщика, но в отрыве от Ленинско-Сталинской идеологии «диктатуры пролетариата», а на самом деле оголтелого властолюбия и личного диктата. К тому же, попавшей совсем в другую среду, отличную от той, в которой я чувствовал себя естественно, органично, не подозревая, что может быть иначе.
Я с интересом, не обнаруживая внутреннего изумления, слушал ее рассказы об обстановке, царящей в ту пору в студенческих кругах вообще, и в их институте в частности. Она рассказала о форме занятий в студии Симонова, не являющейся государственной структурой, а своего рода добровольным общественным органом, где посещающие могли почерпнуть азы и тайны творческого мастерства, где происходил разбор преимущественно современных литературных и журналистских творений и публикаций; где можно было выставить свое творение на показ и обсуждение коллег, выслушав при этом порой одобрение, а иногда «разнос», но с правом защиты и получением рекомендаций. От нее я узнал, что студенты всегда, во все времена были склонны к различного рода явным и тайным секциям, групповым ячейкам, где обсуждались все события института, города, страны, мира; где проходили обсуждения «всего и вся», скорее похожие на баталии, подчас сумбурные, переходящие в сплошной крик противоборствующих участников, когда никто никого уже не слышит.
Я узнал от нее настроение студенчества. С ее слов я понял, что в принципе молодежь согласна и приветствует усилия Государственных органов в борьбе с фашизмом, с нашествием на нашу страну. Не однозначное отношение вызывают вопросы взаимодействия Религии и Государства, вообще признание Религии, как значимую силу в современном обществе. Бурное но тайное несогласие молодежи вызвало решение Сталина о роспуске Коминтерна, органа объединяющего все мировое Коммунистическое движение. В основном мнение сводилось к тому, что Сталин предал Коммунистический Интернационал, в угоду империалистическим союзникам по борьбе с фашизмом, - Англии и США; что это отказ от идеи, якобы, Маркса и Энгельса о необходимости Мировой Революции. Это было интересно, но совершенно неожиданно для меня, занятого по большому счету необходимостью воевать с немцами, против Гитлеровского нашествия за полное освобождение от агрессии врага. Я не всегда покорно воспринимал все, о чем рассказывала Зарина, вступал в спор, защищая свои устоявшиеся убеждения, но мне порой просто не хватало знаний для признания или отрицания, и тогда я просто утверждал, что сейчас не время заниматься делом, напрямую не связанным с изгнанием Гитлеровских пришельцев. Правда, после этих обсуждений, оставаясь наедине со своими мыслями, я переосмысливал многое и принимал для себя решения сообразно своим убеждениям и знаниям. Меня по-новому удивил сам факт, что дела, решения, принимаемые и осуществляемые высшими органами власти кто-то где-то тайно или явно обсуждает, одобряет или отвергает. После долгой и продуктивной обработки нашего поколения в школе, в военных и гражданских учебных заведениях я, как и подавляющее большинство не привыкли к самой возможности обсуждать или подвергать сомнению решения партии и правительства. Срабатывал благоприобретенный условный рефлекс самосохранения. Мы были современниками, очевидцами, свидетелями, участниками коллективизации, дела «промпартии», роста ожесточенности врагов народа по мере роста индустриализации и упрочения Советского государства, - и этот опыт не пропал даром. Мы голосовали «За», воздержавшихся не было, а если где-то проклевывались, «ежовы рукавицы» делали свое дело. Я понимал, что в студенческих кругах никакой крамолы не было, отстаивая какие-то изначальные идеи Ленинизма, они становились в ряд тех, о ком говорят в народе, - «святее Папы римского», но все равно - это инакомыслие. Я тогда еще не был готов к этому.
Однако, менялось время, менялись обстановка, экономические, политические и военные ситуации, вынуждавшие принимать другие решения, не стандартные. К тому же менялись и мы сами, взрослели, обогащались знаниями и опытом. И все, что выходило за рамки ранее усвоенных догм, вызывало интерес. Под влиянием этой девушки я вновь стал читать поэтов и не только классиков. Я по новому начал воспринимать творчество авангардистов, пока еще робко, не имея достаточно литературы и тем более альбомов и проспектов творчества художников, которые были до этого мне просто неизвестны. От Зарины я впервые услышал наличие различных философских течений, их различиях и общностях, о значении развития философии от древних материалистов до диалектики Гегеля и философии Канта. Она впервые приоткрыла для меня мир непознанной природы, ее происхождение и поиски великих ученых обоснованных гипотез возникновения вселенной. Не стану утверждать, что я тогда загорелся желанием углубиться в этот мир непознанного, но это было интересно и до поры отложилось где-то в памяти до «лучших времен». Я взрослел, приобретал способность воспринимать нечто отличное от ранее усвоенных знаний, обсуждать, принимать или отвергать, иначе говоря, мыслить самому о всем происходящем. Это было не просто, но наши дети стали такими «мудрыми» сразу и уверились в своем превосходстве над предками, потому что мы за них испытали муки познаний и сомнений. Я не в обиде, считаю закономерным, приветствую, как у Пушкина: «...Здравствуй племя младое, незнакомое, не я увижу твой могучий поздний возраст...», и все же верю, что мы не будем забыты.
В отделе кадров, почему-то Московского гарнизона, что сразу у меня не вызвало никаких сомнений, мне вручили запечатанный пакет с направлением в отдел кадров Западного фронта и с улыбкой посоветовали на новом месте службы более осмотрительно подбирать себе ординарцев. На Белорусский вокзал меня провожала Зарина, сокрушаясь по поводу всей этой парадоксальной истории. Мной владели одновременно два чувства, - я был доволен отправкой на фронт, но отчисление из гвардейских привилегированных частей меня огорчало. Впрочем, предстоящая моя работа меня не пугала. В войсках противотанковых артиллеристов, так называемых сорокопяточников, называли смертниками за их непосредственный, дуэльный контакт с танками противника, который нисколько не церемонился с маленькими пушками и их расчетами, причинявшими танкистам немалый урон. Я как-то спокойно и даже с интересом отнесся к своей новой участи, веря в свою «звезду» и мечтая о подвигах.
После недавних боев за Москву, первым мощным контрнаступлением наших войск, железная дорога была восстановлена только до Смоленска. Наступательных операций Западный фронт не осуществлял. После разгрома немцев под Сталинградом на запад устремились войска Юго-западного и Южного фронтов, освобождая от оккупации Украину, Краснодарский край и Крымский полуостров. Западный фронт стабилизировался, осуществляя бои местного значения за господствующие высоты, спрямление линии обороны. Противник создал мощную долговременную оборону на рубеже Витебск-Орша-Могилев и сдерживал пока войска Западного фронта от активных действий. Офицеры шутили, утверждая, что весь мир воюет, кроме Турции и Западного фронта, объявивших себя нейтралитетом.
Я помнил, что от Москвы до Смоленска четыреста километров, но мне они показались нескончаемыми. Вагон был настолько переполнен, что скорее напоминал трамвай в часы пик. Изрядную долю верст я вообще ехал стоя, зажатый со всех сторон военными и гражданскими спутниками, сесть на свой фанерный чемодан мне удалось после Гжатска, нынешнего Гагарина, где часть пассажиров вышла. По дороге рассмотреть что-либо за окном вагона было невозможно, к тому же вскоре спустились сумерки. Я устал до бесчувствия. Да и накануне были почти бессонные сутки беготни, ожиданий, переживаний и прощаний. Поезд прибыл на конечную станцию глубокой ночью. Ошалевшие от давки, сутолоки и вагонной духоты пассажиры ринулись к вокзалу. Оказалось, что почти полностью разрушенное в ходе боя за овладение городом здание вокзала полностью занято спящими прямо на полу людьми, - ступить было некуда! Я вышел в кромешную темноту, посветлевшую вдруг от начавшегося необыкновенно раннего снегопада. На мне не было никакой теплой одежды: нательная рубашка, гимнастерка и шинель. Но делать было нечего, пришлось снять шинель, лечь прямо в свежий снег, выбрав поровнее место среди обломков и развалин, и укрыться шинелью. Проспал я, видимо, недолго, очнулся от этого не так уж редкого фронтового ночлега, полумокрый, полузамерзший, надел шинель, окинул взглядом нескончаемые развалины на месте бывшего города, вышел на автотрассу, где увидел девушку-солдата, фронтового регулировщика, усадившей меня в кабину грузовика, едущего во фронтовые тылы.
Так начался для меня новый этап Отечественной войны, который с каждым днем наполнял воинов оптимизмом все больше, который с каждым днем приближал нас к Победе!