Сегодня воскресенье, 31 января 2016 года. Семьдесят три года назад в этот день метроном истории отсчитывал последние часы и минуты до окончания одной из самых кровопролитных сражений Великой Отечественнй войны, до полного разгрома миллионной отборной армии фашистской Германии на Волге, до триумфального окончания героической Сталинградской эпопеи, поставившей жирную точку, обозначившую конец малым и большим победам гитлеровских войск и принципиального перехода стратегической инициативы на сторону Красной Армии.
К тому времени реактивная артиллерия, как ее официально именовали, - Гвардейские минометные части, а гораздые на выдумки солдаты прозвали «Катюшами», формировались отдельными Гвардейскими трехдивизионными полками Резерва главного командования и придавались во временное оперативное подчинение Фронтам и Армиям. После грандиозного прорыва двух фронтов западнее Сталинграда девятнадцатого ноября сорок второго года, когда огромная группировка фашистских войск, ядром которых была 6-я Панцирная Армия, руководимая фельмаршалом Паулюсом, оказалась наглухо окруженной, штаб нашего 72 полка находился в боевых порядках 66-й Армии Донского фронта, а две батареи 336 Гвардейского дивизиона гвардии майора Галихайдарова были приданы двум дивизиям этой Армии. К тому дню уже более четырех месяцев я командовал в этом дивизионе второй батареей, находящейся в балке «Хуторная», на гребне которой был мой НП в ряду боевого охранения одного из стрелковых полков.
Возможный читатель этих строк пусть не удивляется, как глубокий старик без всяких дневников, без чьих бы то ни было подсказок помнит имена, номера частей, даты. Мне иногда кажется, что я болен непреходящей памятью о Великой Войне. Да ведь не только я... В детстве и отрочестве я ужасно завидовал мальчишкам из произведений Аркадия Гайдара, из кинофильма «Красные дьяволята» и им подобным. Как это ни парадоксально, но мы во дворе, в школе всегда говорили о войне, мы мечтали о ней, предвкушая свои возможные подвиги. Это потом, после окончания войны, заштампованная фраза «...лишь бы не было войны...» часто звучала на митингах, праздничных демонстрациях, собраниях и просто в быту от усталых бабушек и матерей. Но тогда, в детстве, в рано наступившей зрелой юности, мы именно мечтали о войне, как о чем-то обьективно необходимом; мечтали о подвигах, о торжестве Мировой Революции, о непременной Победе трудящихся всего Мира над «империализмом», о каком-то невероятном Светлом будущем, которое станет памятником нашему подвигу. Не удивляйтесь, - мы действительно жили предстоящей войной, и последующее поступление в военное училище было естественным и у многих единственным продолжением жизни, готовностью к свершениям и реализации мечты.
Для ребят, не призванных в Армию по состоянию здоровья, жизнь нередко теряла смысл. Со мной в классе учился мальчик, Сережа Тихомиров, переболевший какой-то неведомой мне болезнью, с непослушными руками и ногами, навсегда освобожденный от физкультуры и физического труда. В Армию его не взяли, он вынужден был поступить в один из ВУЗов, и несомненно стал бы достойным ученым или инженером, учитывая его недюженные способности. Но когда началась война, он ценой неимоверных усилий, обиваний порогов, настойчивых требований был зачислен в ополчение и... погиб в первом же бою. На стенде школьного музея его имя в ряду выпускников, погибших в битве с фашизмом.
А для меня и после войны ни на день не кончалась эта Великая эпопея. Я готов признаться, что самым любимым отдыхом от «трудов праведных» все семьдесят послевоенных лет были для меня встречи с фронтовиками, воспоминания о фронтовом братстве, об однополчанах, навсегда оставшихся на трагическом и героическом пути к Победе. Каждое утро, просыпаясь, еще несколько минут оставаясь в постели, я пытаюсь припомнить эпизоды этого дня в череде военных событий, перетряхнуть память о делах минувших грозовых лет, о соратниках. И память стала послушной, хранит бережно имена и образы полюбившихся офицеров, сержантов, солдат; по первому требованию разворачивает панораму событий - в красках, с деталями, часто даже с содержанием разговоров, споров, перебранок... Вот и сегодня я вспомнил тридцать первое января сорок третьего года и последующие два дня.
После очень холодной, даже суровой, рано наступившей зимы, создавшей нам дополнительно немалые проблемы в битве с немцами, но одновременно изрядно подсократившей боевой дух наследников тевтонских рыцарей, в конце января проклюнулся намек на предстоящую весну. По всему было заметно, что немцы изрядно устали от совершенно безуспешных попыток прорвать кольцо окружения, утратили веру в обещанную фюрером поддержку извне для ликвидации котла и освобождения замерзающих и голодающих отважных сынов Третьего Рейха. Чесно говоря, и мы устали от их нежелания прекратить, наконец, бесполезное сопротивление. Кроме своей ежедневной методической работы по сжиманию кольца окружения, недопущения любой возможности подбросить по воздуху продовольствие, боеприпасы, технику и одежду гибнувшей группировке, мы жадно вчитывались в информационные сводки, ждали поступления центральных газет.
В то время, когда Донскому фронту было приказано расчленить огромную группировку Паулюса, и сломить в кратчайшие сроки с минимальными потерями сопротивление врага, освободившиеся немалые силы Юго-Западного и других фронтов ринулись на запад, на освобождение Украины, центральных областей России. Я с восторгом читал сам, а потом вслух в офицерском блиндаже, о стремительном наступлении наших войск, о разгроме румынских и прочих дивизий, утративших частично боеспособность после потрясения от сокрушительного флангового прорыва и создания прочного котла, отрезав почти полумиллионную отборную армию от активных действий, принуждая их к прекращению сопротивления и сдаче в плен.
В тот день еще затемно командир дивизиона вызвал к себе на разбор двух командиров батарей, наших политруков, ставших по приказу Сталина о введении единоначалия в Красной Армии замполитами, начальника штаба и начальника разведки, (Юру Лужина, выпускника одного со мной военного училища), помпотеха Сергея Марфина и других. Майор любил утренний чай в кругу своих ближайших помощников, и поздние посиделки после окончания дневных ратных дел, когда уцелевшие, не отправленные в санбат, вконец уставшие бойцы получили возможность поспать, Выслушав доклады, командир дивизиона поставил задачи и, отпуская подчиненных, высказал суждение, что «не сегодня, завтра» с окружением будет покончено.
Было еще темно, к утру подморозило. Я шагал, чувствуя за собой ординарца, по протоптаной тропе к своему наблюдательному пункту. Этот небольшой блиндаж, крытый щитами от снарядных ящиков, способных защитить обитателей от снега, но не от мин и снарядов, оснащенный стереотрубой, тщательно замаскированный, никогда не пустовал. Из взвода управления батареи, где командиром был лейтенант Миронов, тоже выпускник нашего училища, в установленной очередности дежурили по три бойца: радист, телефонист и разведчик, фиксирующий все подвижки на переднем крае в своем секторе обстрела. В одну линию с нашим блиндажом располагались небольшие окопчики боевого охранения. Солдаты охранения стрелкового полка тоже менялись,- спать в охранении категорически запрещалось. Обогреться в таких окопах было невозможно, курить тоже, хотя бойцы все же нарушали запрет и пряча махорочные скрутки курили, рискуя не столько обнаружением противником, сколько взысканием своих командиров.
Я еще не успел спуститься в блиндаж, когда услышал, вдруг, какой-то невнятный шумок. Услышали его и пехотинцы, высвобождаясь из окопчиков. Я пригнулся, всматриваясь в предутреннюю темень, но ничего не видя, начал медленно продвигаться в сторону немцев. Тотчас около меня появились ординарец и разведчик, покинувший блиндаж. Фигуры идущих немцев обозначились в редеющей темноте, заставившие нас залечь и снять предохранители с автоматов. Немцы шли медленно, ощупью, с поднятыми руками, некоторые с оружием за спиной, но больше без оружия. Бойцы охранения направили сдающихся по обратному склону вниз, усадили, отобрали оружие. Эти отчаявшиеся немецкие солдаты пошли сдаваться именно ночью, чтобы избежать риска быть расстрелянными своими, выполняющими роль заградительных отрядов.
Один из дезертиров сумел объяснить, что их часть неспособна оказать какое бы то ни было сопротивление, что ждут с нетерпением команды штаба армии о прекращении огня и капитуляции. Потом добавил, что все смертельно голодны. Вид этих измученных людей, еще недавно поющих раскатисто фривольные немецкие песенки, гордо идущих в бой, уверенных в своем, каком-то высшем праве, топтать чужую землю, презирая противника, заранее обреченного на поражение, постепенно менял наше отношение: на смену жгучему желанию избить этих пришельцев из, так называемой, цивилизованной Европы, поставить в строй и расстрелять за все их злодеяния, появилось сознание солдатского долга, недопускающего бить «лежачего». Присмотревшись к этим неуклюжим, одетым во что попало, горестно поникшим, ожидающим с тревогой своей дальнейшей участи, утратившим не только солдатскую выправку, но и нормальный человеческий облик, людям, солдаты начали пересмеиваться, затем протягивали пленникам табачок, а кое-кто и припрятанную горбушку.
Я живо вспомнил этот эпизод, который был своего рода прелюдией последующих двух дней. Последние пару недель нашим дивизионам практически воевать уже не приходилось. Боевые порядки противных сторон были так близки, что залп не то что батареи, а даже одной установки, мог нанести поражение не только врагу. Активно пользовались в основном минометами, да и то батальонными и полковыми. Почти круглосуточно, с определенной периодичностью радиовещательные маневренные установки по всему фронту, призывали немецкое командование, офицеров и солдат прекратить бессмысленное кровопролитие и капитулировать. Мы ждали... Мы с нетерпением ждали, когда можно будет ринуться в новый бой, теперь уже не на Волге, на Днепре и Даугаве, на берегу Вислы и Одера...
А через два дня прозвучала команда о прекращении огня и началось великое ликование, повторившееся через год в Ленинграде, а еще через полтора года в Берлине.
Михаил Пеймер
31. 01. 2016