1936 г.р.
Помним голод и холод войны,
И бомбежки врагом Ленинграда.
Это трудное бремя войны,
Это страшное время – блокада...
Восьмого сентября кольцо блокады сомкнулось вокруг Ленинграда, начались ежедневные бомбежки. Когда объявляли воздушную тревогу, мы с мамой бежали в бомбоубежище. Я видела, как крутят ручку местной сирены, оповещая про налет. Часто приходилось ночевать в бомбоубежище. Просыпаясь там ночью, я видела тусклый желтый свет под потолком и много-много народу. Помню окна, заклеенные крест-накрест, огромные аэростаты воздушного заграждения в небе, вой сирен, голод, холод. С начала войны была введена карточная система. Нормы хлеба то и дело пересматривались в сторону уменьшения. 20 ноября норма хлеба достигла критической: рабочим – 250 граммов, служащим, иждивенцам и детям – 125 граммов в сутки.
Запасов продуктов в городе почти не было. В первые дни блокады сгорели продовольственные Бадаевские склады, что усугубляло положение. В городе начался настоящий голод. Были съедены кошки, собаки, люди ели кору деревьев. Из столярного клея варили кисель. Блокадный суп – это дрожжи и вода. Были отмечены случаи людоедства. В конце ноября иссякли запасы топлива, прекратили подавать электричество, встал городской транспорт, замерз водопровод, не действовала канализация. Морозы доходили до -40 градусов. Ежедневно от голода и холода умирали до двух тысяч человек. Вот в этих нечеловеческих условиях город жил и работал.
В феврале 1942 года мама слегла. Подавая ей пить, я нечаянно пролила воду на пол. Вскоре на полу я увидела лед. Мне к этому времени исполнилось пять лет. В поисках пищи, я вышла на улицу. Увидев машину-полуторку, я по колесу вскарабкалась и в кабине увидела большой лист дуранды. Отломила сколько получилось и убежала. Мама умерла ночью. Я долго будила ее, но она не открывала глаза, а я не могла понять, в чем дело. Когда поняла – заплакала. Так близко смерть я еще не видела.
Пришли соседи и переложили меня на диван. Маму завернули в простыню и унесли. Со смертью мамы оборвалась ниточка каких-либо родственных отношений. Весь день я проплакала. Было очень страшно оставаться одной, холодно и очень хотелось есть. Я слышала, что соседи на кухне что-то жарят, но не просила. В конце дня мне дали малюсенький кусочек котлетки, я его проглотила. Теперь-то я знаю, из чего он был сделан.
Кто меня привел в детский дом, не помню. В конце марта нас эвакуировали через Ладожское озеро на ГАЗике. Нас утрамбовали восемь человек, дали по прянику, и мы отправились по дороге жизни на другой берег. Лед был хрупкий, колеса машины находились в воде. Вскоре я уснула и даже не помню, как оказалась в товарном вагоне.
На большой земле в детдоме у нас не было самого необходимого, потому что шла война. Мы болели, но не жаловались. Что такое здоровье, мы не понимали. Спали на деревянных топчанах, матрасы и наволочки набивали сеном. Не было ни одной игрушки. Мы шили кукол из тряпочек конским волосом и ходили по деревням, выступали перед колхозниками. Исполняли частушки, физкультурные номера, кукольный театр показывали. Везде встречали теплый прием. Зимой мы катались на больших санях с горы, и когда сани переворачивались – вот было радости! А с 6 лет нас уже приучали к труду. Мы ходили по домам, собирали золу, колоски, мыли полы. Кто постарше, лет в 9-10, – кололи дрова, носили воду.
В 1944 году на Петровские карьеры, где добывали песок, привезли пленных немцев. Мы высыпали смотреть. Мы увидели большую колонну пленных, которую охраняли солдаты с винтовками и овчарками. Это были пожилые, больные, уставшие, замерзшие, обтрепанные жалкие пленные немцы. Странно, но злости у нас не было, вслед мы им кричали: «Шнель! Шнель!» Они шли, не обращая на нас внимания.
Позже они строем ходили на работу. Вели себя скромно. По-русски они говорили только: «Сталин гут, Гитлер капут». За кусок хлеба мы выменивали у них баночку из-под табака разной формы. Для нас это было целое состояние. Один немец нарисовал мне лису, другой вырезал колыбельку. А когда мне понадобилась небольшая операция, немецкий хирург прооперировал. А еще они заготавливали зимой в лесу дрова для школы и детского дома. После окончания войны их отправили в Германию, и уезжали они неохотно.