Автор - Кабанов Сергей Денисович
Мой отец начал войну рядовым, закончил старшиной 25-й Гвардейской стрелковой дивизии. По его рассказам я написал стихи, посвященные памяти моего отца.
Расстрелянное небо.
О событиях августа-сентября 1942 года. Воронежский фронт, Сторожевский плацдарм.
- Отец! Ты помнишь, обещал не раз
Правдивый дать мне о войне рассказ.
И чтоб ты что-то в нем не опустил,
Вопросы подготовить попросил.
Они готовы. Вот. Их целых два.
Поверь, мне надо выяснить сперва,
Что значит в страшном, яростном бою
Святую землю защищать свою?
Кто, как не ты, расскажет мне о том,
Как бить врага, пришедшего в твой дом?
А как военному, важна до боли мне
Любая правда о былой войне.
И если ты готов, то приступаю,
Тебе вопрос я перый называю.
Скажи, отец, как страшно было там,
Где смерть несли враги, а вы – врагам?
- Сынок! Война страшна сама собой.
Принять нельзя ни сердцем, ни душой,
Как можно жизнь чужую отбирать,
Ту, что дала однажды в муках мать.
Она и так, дружок мой, коротка.
А тут одним нажатием курка
Ты рвешь судьбы чужой святую нить…
И кажется, да как же дальше жить
Возможно после этого тебе?...
Но к смерти привыкаешь на войне.
И к свисту пуль, и к грохоту разрывов,
И к вони трупов, чьи глаза остыли,
Как будто наблюдают за тобой, -
Привыкнешь быстро на передовой.
А страх? Он вечен. Он с тобой всегда.
Ракет боишься ночью и куста,
Что кажется «кукушкой» из окопа.
Со страхом ждешь команд: «В атаку, рота!»
Какие силы надо, сын, иметь,
Чтоб под свинец на бруствер свой взлететь
И, распрямившись, броситься вперед,
Туда, где бьет взбешенно пулемет?
И мнится, ты у смерти на краю,
Летят все пули прямо в грудь твою.
Вот слева слышен чавкающий звук.
Ты смотришь – там упал на землю друг.
И радость раздирает рот: «Ура!»
Нет, не пришла еще твоя пора.
Бывает смерть чужая, не твоя,
Дает мгновенья счастья для тебя.
Потом в слезах зашепчешь ты: «Прости!»,
Что друга не успел тогда спасти.
Понятно всем и знает весь народ:
Страх не имеет только идиот.
Сынок, пойми, война – это работа,
Кровавая и до седьмого пота.
И нет в ней блеска, нет в ней чистоты.
Ее суровы и просты черты.
А истина в пределах бытия:
Убьешь не ты – тогда убьют тебя!
Вот и крутись, как белка в колесе,
Пытаясь не сгореть в ее огне.
И в этом страх тебе необходим,
А умный страх ничем не заменим.
Но я хочу сказать тебе другое:
Война явление не только не земное,
Не только дьявола рожденье, несомненно.
Позор людскому роду – это верно!
Сентябрь сорок второго помню я:
Дорога сквозь войну в нем началась моя,
И Сторожевский вздыбленный плацдарм,
Сожженный до углей и стонущий от ран.
Стремился сбросить фриц нас прямо в Дон,
И даже срок был им определен.
Мы ж поклялись назад не отступать:
Гвардейцы только так умеют воевать.
Урыв – деревня. Держим оборону.
Грохочет все. Подобно Ада стону,
Земля и небо в мареве сплелись
И в реве странном словно взорвались.
Ствол ППШа успел так раскалиться,
Что, только тронешь, дерево дымится.
На каску сел, решив перекурить,
Ствол автомата нужно охладить.
И тут – удар! Фонтаном хлещет кровь!
Вот, чуть расслабился – и вся тебе любовь.
Перевязал бинтами туго рану,
В санбат идти, решил, пока не стану.
Но к ночи разболелась вся нога.
Хоть не хотел, но я пополз туда.
Там быстро, как могли, все подлатали,
И в госпиталь мне направленье дали.
В беспамятство ныряю, как в волну…
Очнулся я на левом берегу.
Очнулся, сын, - и мне не по себе:
На правом грохот, все в дыму, в огне,
А здесь спокойно, тихо и пристойно,
Как будто Дон вдруг разделил невольно
Весь мир на части две... Вон там – война,
А здесь спокойно дремлет тишина.
Машин на станцию не оказалось.
Колонна в ночь пришла и разгружалась.
Двуколка шла туда порожняком.
Под ногу сунули шинелей старых ком.
Сержант-связист кобылу отвязал,
И ППШа взять в руки приказал:
«Лишь редко здесь, боец, бывает тихо.
То стая «мессеров» нас обстреляет лихо,
То диверсантов высадят десант...
В пути, как друг, нам нужен автомат».
Мы тронулись. Дорога далека.
Она, конечно, обобьет бока,
Но лучше тихо ехать, чем там ждать
И не иметь возможность помогать
Товарищам в сражении с врагом.
Беспомощность – она колючий ком,
Что встанет в горле, душит, режет глаз
Лишает воли, верных, точных фраз...
Что говорить?.. Прострелена нога,
И стал ты не опасен для врага.
Так рассудив, спокойно я молчал.
Сержант-связист, мне кажется, дремал...
В леске густом, но очень небольшом,
Нас обогнал потрепанный ГАЗон.
Из кузова его нам детвора
Кричала: «Красной Армии – ура!»
Лишь только смолк за поворотом крик,
Ушей противный вой уже достиг.
Его я не забуду никогда.
Так «мессер» с разворота, как всегда,
Кренясь крылом, заходит точно в цель,
Готовя ей свинцовую метель.
«По звуку – два, а может, даже три...»
Сержант бледнел. И словно изнутри
Обдало мерзким холодом меня.
Не веря в то, что вдруг подумал я,
Он покачал, как кукла, головой:
«Но там же дети! Видит. Не слепой.
Летают низко, что ни говори...»
«Та-та-та-та!» - раздалось впереди…
Мы мчались лесом, зная наперед,
Что нас такая участь тоже ждет.
Я – комсомолец – звал в душе Христа,
А впереди: «Та-та! Та-та! Та-та!»
И вот тогда познал я СТРАХ,
Что сводит челюсти до ломоты в зубах,
В глазах темнеет, дрожь бежит по телу,
Как утопающий, цепляешься за ВЕРУ,
Но пот холодный жгучею волной
Безжалостно крушит рассудок твой;
И трепетною птицей, чуть дыша,
Уходит в пятки смятая душа.
Да!Страшен взрыв! Да! Страшен пули свист,
Стреляющий в упор от живота фашист.
Разорванные трупы... Да, ужасны.
Любые лики смерти безобразны...
Но нет страшней, порой, наверняка,
Осознанно простого «Та-та-та!»
И нет ужасней ощущать бессилье,
Когда вершится страшное насилье.
Тогда скорее, срокам вопреки,
Засеребрились у меня виски.
Лес кончился. Опять степи разлив.
Но черный дым, пространство разделив,
Покой отбросил в прошлое навечно,
И явь застыла в дыме бессердечно.
Все было словно бред и страшный сон.
Скрипели зубы, сдавливая стон.
«Нет! Это просто детские игрушки:
Машинки, куклы, мишки, погремушки... -
Ища спасенья, лгал туманный взор... -
Их разбросал здесь пьяница-шофер...»
Горел ГАЗон, в огне трещали шины,
Душил горящей запах нас резины.
В кюветах, на дороге, средь камней
Лежали «куклы» - трупики детей...
Я помню, что в бессилии орал,
Свой день рожденья матом покрывал.
Я проклинал отца и даже мать,
Что дали мне такое увидать.
Сержант рвал грудь и бегал взад-вперед,
В надежде, что живых еще найдет.
Но все направно. Твердая рука
Была у черта в образе стрелка.
А небо было тихим, голубым.
Его не трогал черный мрачный дым.
Да как же так! Ты есть ли, добрый Бог?
А если есть – как видеть это мог?
Крестом нательным смеешь награждать
И к вечной благодати призывать?
Или тебе совсем мир стал не мил,
Что ты детей убийство допустил?
И «мессершмит» есть ставленник Христа,
Раз в образе имеет лик Креста?!..
Не помню, как схватил я автомат,
Плечо привычно приняло приклад.
И все законы святости круша,
Рвал небо пулями дрожащий ППШа.
Всегда есть капля веры в нас, сынок,
Храним ее... Но вот приходит срок...
Тогда над трупами расстрелянных детей
Изгнал ее я из души своей.
И я прошу, храни покой страны,
Чтоб никогда не знать любой войны.